Феномен внутренней эмиграции

Елена Иванова,
доктор психологических наук,
заведующая кафедрой психологии
Харьковского национального университета
им. В. Каразина



Со словом эмиграция мы уже давно привыкли. Кто, правда, о ней только слышал, а кто и лично знает людей, куда эмигрировали и чем это для них обернулось. Словосочетание же «внутренняя эмиграция» не настолько привычное, хотя в последнее время все чаще и оно зутричаеться не только в массовой прессе, но и в научных изданиях. Несколько лет назад журнал "Огонек" опубликовал письмо, автор которого А. Леонидов утверждал: внутренняя эмиграция возникает тогда, когда мыслящему человеку надоедает, что государство должно ее за быдло. В статье «О себе и своей работе» И. Кон так объясняет изменения в своей профессиональной карьере: «Уход в историко-этнографическую проблематику был осознанной внутренней эмиграцией (подчеркнуто мной - А. И.), бегством от советской действительности» [9 , с. 44]. А случалось и наоборот: государство ставило человека в такие условия, что она сама вынуждена была становиться внутренним эмигрантом. Так случилось, например, с А. Зиновий 'евим по его власноим признанием: «Я с семьей оказался выброшенным из привычного для меня среды и оказался в положении внутреннего эмигранта, но не в смысле моего внутреннего (идейного, нравственного, психологического) состояния, а был буквально выброшен из общества, однако удержан внутри страны »[8, с. 478.
Подобные цитаты можно продолжить.
Что же это за понятие - «внутренняя эмиграция»? Как оно вошло в нашу бытования? Почему некоторые, услышав эти слова, безошибочно понимает, о чем речь, другой - догадывается, а кто удивляется? При этом возникает еще множество других вопросов, ждущих ответов.



Определение понятия

Словосочетание "внутренний эмигрант" - это фактически оксюморон, то есть сочетание несочетаемого, например, «живой труп», «сухая вода» и т.д. Появилось оно, очевидно, в двадцатые годы ХХ века, и прежде всего связывалось с именем Анны Ахматовой. В одном из своих писем к Анатолию Наймана она писала: «Салон Брик планомерно боролся со мной, выдвинув обвинения во внутренней эмиграции, слегка попахивало доносу» [14, с. 341. Этот маркер так и остался с ней на всю ее жизнь.

Хотя в Постановлении ЦК ВКП (б) 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» и в докладе А. Жданова конкретно это словосочетание не употреблялось, но, по сути, говорится о том же: поэзия Ахматовой застыла «на позициях буржуазно- аристократического эстетства и декадентства - «искусства для искусства», которое не желает идти в ногу со своим народом ». О «внутренней емигрантщину, которая стремится столкнуть советскую литературу с ее генерального пути», говорила тогда и Анна Караваева, клеймя литературную группу «Серапионовых братьев», в которую в свое время принадлежал Михаил Зощенко [цит. за 16, с. 12].

В своих мемуарах Эмма Герштейн вспоминает, что «в пятидесятых-шестидесятых годах Анна Андреевна должна была встретиться со старым петербургским знакомым с десятых или двадцатых годов, с которым она с тех пор не встречалась. Он, очевидно, принадлежал к тем людям, которые избегали встреч с «внутренней эмигранткой» Ахматовой »[5, с. 489.

Можно предположить, что само слово «внутренняя» появилось в противовес реальной эмиграции, возможной в те годы. Эмигрировали люди, которые либо не восприняли новой власти, или те, кого сама эта власть не воспринимала и фактически вытесняли из страны.

Эмма Герштейн, говоря о себе и своем мировосприятия, по сути, пишет о том же: «... от самой молодости, не принадлежа к побежденным классов, я чувствовала себя отщепенцам. У меня оставалось тяготение к более тонкой и богатой духовной культуры ... Словом, я принадлежала к числу тех, кто ... «Не умещался» в современной жизни »[5, с. 395. В двадцатые годы сложился определенный круг людей, «которые существовали в советском государстве на положении париев и внутренних эмигрантов» [15, с. 32].

Практически сразу с своим появлением понятия «внутренний эмигрант» приобретает политическую окраску нелояльности по отношению существующего строя и идеологии. Это вполне понятно и со слов самой Анны Ахматовой, и со всех событий, связанных с постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» и ждановской докладом. А потом и из кампании, организованной в ответ на присуждение Борису Пастернаку Нобелевской премии. В статье, опубликованной в газете «Правда», Давид Заславский писал: «Белая эмиграция выродилась, ее литература вполне исчерпала себя и исчезла, и Пастернак, внутренний эмигрант, живущий в Советском Союзе, возвращается на то же грунт» [7]. А вот реакция Лидии Чуковской на эту статью: «Смотрят на меня с газетных страниц кавычки - любимый знак того жаргона, которым пользовались у нас журналисты палаческим направлении; так и вижу сквозь десятилетия:« деятельность »в кавычках,« группка »- в кавычках , «Питомник» - в кавычках, «награда» - в кавычках, «мученик» - в кавычках.

Только два слова - враг народа - всегда принимались без кавычек. И еще два: внутренний эмигрант »[16, с. 310].

Ольга Адамова-Слиосберг, арестованная в 1936 году, провела в тюрьмах и лагерях 20 лет - вплоть до реабилитации 1956 года. После освобождения она в мемуарах описала и попыталась осмыслить свой опыт и все, что происходило с ней. «О, если бы я хоть в мыслях пожелала ему (жизни, ведущей к аресту - А. И.) зла, я стала бы внутренним эмигрантом, порвался бы моя связь с этой жизнью, со всеми, кого я любила, со всем , чем я жила »[1, с. 29].

Итак, характерные черты и психологические особенности можно выделить у людей, которых называли (или они сами себя считали) внутренними эмигрантами?

Прежде чем говорить об этом, необходимо сделать несколько оговорок.

Первое. Эта статья построена на эмпирических фактах, истории, литературе и образе жизни в Советском Союзе. Необходимо отдавать себе отчет, что в той или иной форме феномен внутренней эмиграции возможный (и имел место) не только в Советском Союзе и в других государствах с тоталитарным режимом (например, в нацистской Германии). Очевидно, что на разном грунте этот феномен имел как общие черты, так и определенные особенности.

Второе. Как и любое другое, понятие внутренней эмиграции развивается и приобретает особых характеристик в разное историческое время. Поэтому внутренние эмигранты 20-х годов отличаются от внутренних эмигрантов 70-х и т.д. Попробуем выделить для начала некоторые общие характеристики. Прежде всего, это внутреннее несогласие с властью и господствующей идеологией. И невозможность (без дальнейших репрессий) публично эту несогласие высказать. Во-вторых, это либо невозможность настоящей эмиграции за запрета государства, либо невозможность или нежелание это сделать через какие-то внутренние причины (здесь можно вспомнить А. Ахматовой, отказавшейся эмигрировать в двадцатые годы.

Достаточно близким к понятию внутренней эмиграции является понятие диссидентства. Поэтому необходимо сразу же их разграничить. Если диссиденты стремились гласно выразить свое несогласие с политикой государства, что проявлялось в разного рода публичных действиях, то внутренние эмигранты к таким действиям не прибегали. Их несогласие выражалась в разговорах в кругу близких людей. Диссиденты часто порывали со своей профессиональной деятельностью - их профессией становилось диссидентство. Внутренние эмигранты, как правило, своей профессии не оставляли, и во многих их профессиональную деятельность (а в некоторых и карьера) складывалась довольно успешно.

Следовательно, внутренние эмигранты - это люди, не согласные с политикой, идеологией, действиями государства, гражданами которого они являются, но которые не могут свободно, в силу репрессивных мер государства, эту несогласие высказать. Они не имеют возможности (а иногда и желания) реально эмигрировать и проявляют свое несогласие уходом от официального жизни и еще в разных феноменах непубличного (разговоры в семье и с друзьями - знаменитые «кухни», создание неофициальной культуры и т.д.) и своей внутренней жизни.

Возможные линии анализа

Такой сложный социокультурный феномен, как внутренняя эмиграция, предполагает возможность нескольких линий анализа. Остановимся на основных.

Первая из таких возможных линий - историческая. Сразу отметим, что феномен внутренней эмиграции имеет свои корни и исторический прототип в XIX веке, и М. Салтыков-Щедрин назвал его «печальным двоголоссям в существовании отдельных индивидуумов. Но даже если рассматривать этот феномен с первых лет существования советской власти, то можно увидеть, что со временем он менялся, и характеристики внутренних эмигрантов разных лет (например, двадцатый годы, годы репрессий, послевоенный период, шестидесятого года и т. д.) будут отличаться.

Вторая линия анализа - так называемая культурная. По аналогии с официальной и неофициальной историей [20, 17] можно говорить об официальной и неофициальной культуре, что существует, очевидно, во всех современных обществах.

Официальной культуры относятся все формы идеологии, научной и художественного творчества, которые направляются на укрепление господствующей идеологии и ею одобряются. Официальная культура имеет свои языковые и изобразительные средства, в ее рамках создаются специфические, "идеологически выдержанные" тексты, отличающиеся доходчивостью содержания и простотой формы. Вне всякого сомнения, важнейшей функцией официальной культуры является интеграция общества и создания гражданской идентичности. В Советском Союзе это была интеграция общества вокруг идеи создания новой «советского человека» и «светлого будущего».

Внутренние эмигранты этой культуры не воспринимали или даже полностью отрицали и не окрашивали ее своими личностными смыслами.

Неофициальной культуры можно отнести не только семейные истории и предания, разного рода плоды коллективного творчества - фольклор, слухи, анекдоты и т.д. К этой культуры можно отнести и так называемую «вторую культуру» (термин, употребленный Д. Савицким в интервью с И. Бродским, [2, с. 226]). Вот как описывает ее И. Бродский: «Эта так называемая вторая культура ваша была явлением довольно интересным, так как в ней значительно ярче, чем в культуре первой, официальной (если она вообще тянет на понятие« культура »), проявилась главная тенденция российского культурного жизнь - тоска по мировой культуре, этой тоской она была рождена. И я думаю, что какими бы незначительными были ее достижения, вторая культура - это все же явление, которое стоит значительно большего внимания, чем Literary Establishment »[2, с. 227. Неофициальная культура отличалась или игнорированием идеологии вообще, или легкой иронией или насмешкой в ее адрес, высмеиванием и пародией. Однако, как писала А. Фрейденберг, пародиюватися может только то, что есть «живым и святым». В разных слоях общества и создавалась, и потреблялась разная неофициальная культура. Люди были привлечены, как правило, до нескольких разных слоев этой культуры. Представители так называемой внутренней эмиграции были не только активными потребителями, но и создателями культуры этого типа.

В рамках неофициальной культуры можно выделить еще и так называемую контркультуру, или культуру андеграунда. Ее составляли те формы культуры, или вполне откровенно, или достаточно прозрачно и понятно для членов данного общества выступали против существующей идеологии и / или одобренных ею формальных канонов художественного творчества. Представители контркультуры отражали своими произведениями и взглядами позицию нонконформизма в обществе. А среди главных потребителей этой культуры и были внутренние эмигранты, разделяли такую позицию.

Применяя эту линию анализа, мы должны подключить к ней и историческую линию, поскольку в разные периоды формы и официальной, и неофициальной культуры были различными, и степень вовлечения в нее внутренних эмигрантов также был различным.

Третья линия анализа заключается в попытке применения понятий публичной и частной сферы к анализу феномена внутренней эмиграции.

Понятие публичной сферы был введен в научный дискурс Юрген Хабермас (1989 г.). Сполна интересовало образования буржуазной публичной сферы в XVIII веке. Затем это понятие стали связывать с классовой позицией, ролями, выполняемыми в обществе, и, наконец, возникла оппозиция публичного, связанного с мужчинами и их внешней и социальной активностью (мир политики, социальной жизни и общественно значимой труда), и частного , связанного с женщинами и ограниченного рамками дома и семьи (Терри Иглтон, 1984 г.). Однако разделение публичной и частной сфер можно сделать и по-другому.

Так, Олег Вите предложил провести границу между публичной и частной сфере по линии сфер действия писаного и обычного права [3]. Сфере действия закона и писаных правил соответствует публичная сфера, а обычного права - частная. В Советском Союзе существовали жесткие правила дозволенного и табуированной в публичной сфере, и темы публичных обсуждений были очень ограничены, в отличие от частных. Реальная жизнь вообще невозможно было обсуждать в публичной сфере. Реальная жизнь, обсуждаемый в рамках публичного дискурса, представляло собой какую виртуальную реальность, достаточно далекую от всех проблем и реалий, с которыми люди сталкивались в повседневности.

В частной же сфере можно было обсуждать то, что касалось реальной жизни. Советский человек считала нормой диссоциацию личности на две: одна личность существовала и действовала по законам официального публичного пространства, другая - по законам частного. И человек не путала, какая из ее личностей в котором пространстве живет. Человек даже свою идентичность конструировали по-разному для этих разных сфер.

Кажется интересным и перспективным предложенный Виктором Воронков и Еленой Чикадзе разделение частной сферы на собственное частную и частно-публичное [4], и, наверное, специфический именно для Советского Союза.

Собственно частная сфера - это и есть частная сфера в ее западном понимании (дома, семьи, интимно-личностных переживаний, секса. Хотя в бывшем Советском Союзе эта приватность была относительной, поскольку государство стремилось взять под свой контроль и ее. Это была целенаправленная политика, выражавшаяся во многих аспектах. Например, такое длительное существование в нашей стране коммунальных квартир имело под собой не только экономические основания. Это было прекрасным способом избавить человека приватности, слежка всех за всеми. Подобные идеи о роли коммунальных квартир и их значение в жизни людей выражает в своей работе В. Семенова [13].

Частно-публичная сфера должна широкое (можно сказать, даже неограниченное) круг тем для обсуждения. Эти темы могли быть как из частного, так и из общественной жизни. Но в частно-публичном пространстве (знаменитые «кухни») можно было говорить, не особо опасаясь репрессий и используя другой (не публичный) дискурс для обсуждения общественных проблем. «Одной из выразительных примет оттепели уже ранние ее поры, в пятьдесят четвертом, пятьдесят пятая годах были пестрые, аморфные компании, стихийно возникали и превращались в устойчивые сообщества.

Когда в декабре 54-го года я вышел из тюрьмы, то в первые недели меня это поразило, как нечто новое и неожиданное. В нескольких знакомых квартирах постоянно собирались люди - не столько для того, чтобы выпить, потанцевать, пофлиртовать, посплетничать, но, главным образом, поговорить. И это были не обычные «детские» разговоры, а серьезные рассказы, размышления вслух, споры. Говорили о новых книгах, спектакли, выставки, но больше всего, восторженные - о жизни в стране, о политических перемен, о слухах. И всегда случались такие, как я недавно освободившиеся из тюрем и лагерей. Нас скрупулезно расспрашивали и нам рассказывали. Иногда кто радостно заметил: «Но мы перестали думать о стукачей» [10, с. 19 - 20].

И пример другой картинки, уже с 70-х годов: «У нас дома ежедневно стали бывать посторонние люди. Приносили еду и выпивку. Так что наша квартира превратилась в своего рода оппозиционный клуб »[8, с. 479].

Если вернуться к понятию внутренней эмиграции, то следует отметить, что функционирование в этих трех сферах (особенно в публичной и частно-публичных) взаимоотношения с властью носили специфический характер, что и становится собственно предметом рассмотрения и анализа.

Четвертая линия - это анализ специфической идентичности, которая формировалась в людей, которые чувствовали и считали себя внутренними эмигрантами или так были маркированы другими.

Мы руководствовались несколькими подходами к проблеме идентичности, что, как представляется, могут быть плодотворными для исследуемых вопросов. Прежде всего, это подход к идентичности в русле социального конструктивизма, в рамках которого идентичность рассматривается как порождение внешней социальной ситуации. Этот подход характерен прежде всего для работ И. Гофмана [6]. Он считает, что идентичность создается и поддерживается с помощью постоянно повторяющихся поведенческих схем, которые актуализируются в группе, - так называемая «политика идентичности».

Действительно, советское государство и его идеология во многом преуспели в конструировании homo sovieticus, т.е. людей, обладающих особой идентичностью. Все знали, как должно поступать в той или иной ситуации, что от них ожидается. И если, возможно, были люди, искренне верили в то, о чем им говорили, и что они сами говорили и делали, то внутренние эмигранты этой веры не разделяли, но вынуждены были ДЕЛАТЬ ВИД, разделяющих, чтобы избежать репрессий (в одни года), наказание и прочих санкций в другие. «Но чтобы жить на советской свободы, собственное мнение нужно хорошенько спрятать, завести внутреннего стукача и внутреннего тюремщика, постоянно наблюдают за побуждениями сердца» [11, с. 117]. «Вести такую жизнь бывало трудно, бывало стыдно, горько, охватывало презрение к себе» [10, с. 213. То есть в публичной сфере эти люди внешне презентовали необходимую идентичность. По выражению А. Кохен, это была «маска сходства», «зонтик солидарности» с большинством [18]. Следует еще раз подчеркнуть, что это сходство оказывалась только на символическом уровне.

В работе Р. Дженкинса [19] было введено понятие номинальной и фактической, реальной идентичности, может быть использовано в данном контексте. В публичной сфере внутренние эмигранты демонстрировали именно номинальную идентичность, которая проявлялась в подобии на символическом уровне, в то время как их другая, реальная идентичность там проявляться не могла. Очевидно, можно предположить, что в этом случае имеем дело с феноменом расщепленной идентичности. Различные социальные ситуации вызвали к жизни и конструировали различные, зачастую диаметрально противоположные идентичности. Это приводило к их столкновения, вызвало недовольство человека самим собой и различные варианты ухода от проблемы, возникшей перед ней, или, в достаточно редких случаях, ее решение и достояние непротиворечивой идентичности. «Я был не такой, как надо - физически, социально, душевно. Я не умел делать сопротивления навязанному мне чужой и не находил своего »[11, с. 13].

Неоднозначным образом связана внутренняя эмиграция и с профессиональной идентичностью. Прежде всего, по-разному складывалась и личностная идентичность, и судьба людей технических и гуманитарных профессий. Например, если профессиональная карьера людей технических профессий могла то складываться и без членства в партии, то это было практически невозможно для гуманитариев.

Часть инакомыслящих людей с ярко выраженными профессиональными интересами и мотивами вполне посвящала себя профессии, реализовывала себя в ней, и их профессиональная идентификация будто поглощала другие и доминировала над ними: так, идентификация себя как внутреннего эмигранта проявлялась не очень часто и в специфических условиях. «Но была и еще более глубокая причина, по которой я диссиденткой не стала, - я не хотела и не могла отказаться от своей профессии, от своего призвания ...» [10, с. 216. Для других профессия не была настолько важной, и в них профессиональная идентификация отходила на периферию, а своя "чуждость" в отношении других ощущалась гораздо чаще. Наконец, был и третий вариант - отказ от профессии, от любого общественной жизни, и уход, по выражению Бориса Гребенщикова, в «дворники и сторожа. Это был отход как из профессии, так и из социума людей, имевших и профессиональный, и социальный статус, в силу того, что социум выталкивал их из себя они сами не хотели с ним иметь ничего общего. В этом случае внутренняя эмиграция приобрела четкие внешних форм. «Врагом становилось именно нормальное среду советского общества. Оно становилось чужеродным мне. Меня призвали раствориться в этой среде, жить и действовать, как все. А я не мог »[8, с. 345.

Вот как об этом пишет Г. Померанц: «Допустим, вы хотите быть учителем, врачом, артистом. Для этого вы должны лгать, составляя экзамены по какому специально придуманного предмета. Потом - врать на собрании. Или по крайней мере молчать, когда хочется возразить. Эти привычки легко становятся натурой. Учитель, врач, режиссер начинает помалкуваты и пидбрихуваты не только в отношениях с большим начальством, но и с малым, способным на маленькие пакости. И наконец ничего не остается не только от гражданской этики, но и от врачебной, и от любой.

А если жить не по лжи? Тогда вы немедленно становитесь изгоем. Работать только дворником. Даже если вы успели закончить университет, если вы кандидат или доктор наук, все равно. Как учитель, как ученый, врач, режиссер - вы закончились. Как отец, мать, сын - вы ставите в очень трудное положение свою семью. И появляется соблазн уехать ... »[11, с. 245 - 246].

Ситуация еще более обострялась, если человек не принадлежала к титульного этноса или исповедовала любую религию в стране господствующего атеизма.

Пятая линия - анализ феномена страха, весьма специфического для всех слоев тоталитарных обществ. «Наш народ - алкоголик страха. После тех цистерн мы вижлуктилы при Сталине, достаточно упрятать в психушку друга - и у миллионов душа уходит в пятки. Такую же роль играют слухи о погромах »[11, с. 347. Свои страхи были присущи и внутренним эмигрантам. Одной из причин, по которой многие из них не становилось на путь открытого сопротивления, был именно страх, и не только за себя, но за свою семью, за детей.

Страх преследовал людей, не могли поместиться в современном им жизни, начиная с первых лет существования советской власти. Сейчас часто связывают появление страха с репрессиями 30-х годов. Однако, судя по показаниям людей, живших в те годы, это не так. «Я начала бояться еще до 1937 года. Страх налетал внезапно », - вспоминает Эмма Герштейн [5, с. 235]. В своих воспоминаниях она приводит и одну из своих бесед с Анной Ахматовой: «Эмма, что мы делали все эти годы? - Воскликнула она в шестидесятых, когда так звенела в воздухе политическая тема. - Мы только боялись! »[5, с. 492.

По-разному проявлялся страх в разные периоды существования страны, разными причинами он вызывался. Государство порождала все новые и новые страхи, бороться с которыми было очень трудно. Ведь страх был не только в сознании, он был и в подсознании, пронизывая всю жизнь человека. И сопротивление (и внутренний и внешний) продолжался, приобретая все более разнообразных и багатоманітніших форм.

Шестая линия анализа касается особенностей коллективной памяти. Понимая вслед за Дж. верчу коллективную память как разделенную между различными группами общества [21], можно говорить, что внутренние эмигранты внесли свой вклад в эту «копилку». Дж. верчу выделил три типа коллективной распределенной памяти: однородная (когда все помнят то же); дополнительная (когда информация, хранящаяся в памяти различных групп или людей, в целом создает непротиворечивую картину прошлого и противоборствующая, при которой информация, хранящаяся разными людьми или группами людей, противоречит друг другу, и та самая событие вспоминается совсем по-разному.

Противоборствующих вариант коллективной памяти мог возникнуть в ситуации, когда разные группы людей использовали различные культурные средства [22] создавали различные нарратив об одних и те же события. При советской власти существовал универсальный культурный средство - официальные источники информации. «Все подавалось в определенном ключе. Если, например, изучалась история, не история как таковая: вам предлагались не факты или информация, а «факты», кем подобраны, подогнанные под Маркса, все подавалось через призму классовой борьбы. Изучали не Древний Рим, не Средневековья или новейшую историю - вместо этого приходилось слушать о борьбе рабов против рабовладельцев, крестьян против баронов, рабочих против капиталистов. Все это было невероятно скучно - даже если было правдой »[2, с. 161 - 162].

Однако были и неофициальные источники. В 20-тридцатые годы это были устные рассказы. Позже внутренние эмигранты слушали различные зарубежные «голоса», читали самиздат, где были представлены точки зрения, альтернативные официальной.

Что же они помнили, хранили в памяти, в отличие от многих других людей? Во-первых, те события политической жизни страны, оценка которых у них не совпадала с официальной оценкой. Часто эти события вызвали у них стыд за свою страну и нежелание себя с ней идентифицировать (например, репрессии в отношении церкви и священнослужителей в первые годы советской власти, введение советских войск в Чехословакию 1968 года, война в Афганистане и т.д.). Во-вторых, события, которые были бы вычеркнуты из истории Советского Союза (искусственно созданный голод в Украине и в Поволжье, Холокост, массовые репрессии и др.). Об этих событиях рассказывали в кругу своих друзей, в семье, говорили о них детям.

Конечно, внутренние эмигранты помнили и об официальных событиях, и о тех, которые запоминались другими. Знали они и их официальная трактовка. Но одновременно в рамках своей коллективной памяти они хранили не только другие, замалчиваемые официальной историей, события, но другое видение и понимание многих хорошо знакомых фактов.

Сделав предметом анализа такой многогранный феномен, как внутренняя эмиграция, можно найти и другие возможные линии его анализа: использовать Бахтинское понятие голосов и попытаться понять внутреннюю эмиграцию как разногласия. Кажется интересным и перспективным рассмотреть ее с точки зрения используемых языка и дискурса, особой поведения и т.д. Эта задача дальнейшего продвижения в этой проблеме.

И последнее, о чем хотелось бы заметить. Проблема внутренней эмиграции интересна не только в плане истории. Она актуальна и сегодня. Людям, которые однажды вошли в это состояние, трудно из него выходить, даже когда внешняя ситуация меняется. Он становится привычным, как вторая кожа, становится одной из идентичностей человека. Сформировалась специфическая сознание, тип поведения, взгляд на мир. И если в ситуации большей свободы это состояние и идентичность будто «дремлют» и находятся в латентном состоянии, то при тоталитаризации государства начинают актуализироваться и проявляться отчетливее, приобретая тех особенностей и характеристик, о которых шла речь.

Литература:

1. Адамова-Слиосберг А. Путь. - Доднесь тяготеет. М.: Советский писатель, 1989.

2. Бродский Иосиф. Большая книга интервью. - М.: Захаров, 2000.

3. Вите О. Избирателы - враги народа? (Размышления об адекватности электорального поведения и факторах, на ее уровень влияющих) - Этика успеха, 1996, № 9. - С. 58 - 71.

4. Воронков В., Чикадзе Е. Ленинградские евреи: этничность и контекст. - Биографический метод в изучение постсоциалистических обществ. - СПб, 1997. - С. 74 - 78.

5. Герштейн Э. Г. Мемуары. -СПб.: Инапресс, 1998.

6. Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни. - М.: Канон-пресс, 2000.

7. Заславский Д. «Правда», 1958г, 26 октября.

8. Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. - М., 1999.

9. Кон И. С. О себе и своей работе. - Социологическая психология. Избранные психологические труды. - Москва - Воронеж, 1999. - С. 5 - 56.

10. Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. 1956 - 1980. - М., 1990.

11. Померанц Г. С. Записки мыслью утенка. - М., 1998.

13. Семенова В. равенство в ниже: символическое значение «коммуналок». - Судьбы людей: Россия ХХ век. Биографии семей как объект социологического исследования. - М.: Институт социологии РАН, 1996 .- с. 373 - 388.

14. Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. - М., 1991.

15. Чанцев А. Книжный развал. - «Семья и школа», 1999, № 4, с. 32.

16. Чуковская Л. К. Записки об А. Ахматовой. 1952 - 1962. Т. 2. М.: Согласие, 1997.

17. Bodnar, J. (1992). Remaking America: public memory, commemoration and patriotism in the XXth century. Princeton: Princeton University Press.

18. Cohen A. P. (1985). The symbolic construction of community. Chichester: E. Horwood; London; New York: Tavistock Publications.

19. Jenkins R. (1996). Social Identity. London: Routledge.

20. Tulviste, P. & Wertsch, J.V. (1994). Official and unofficial histories: the case of Estonia. Journal of Narrative and Life History, 4 (4), pp.311-329.

21. Wertsch, J. V. (2002). Voices of collective remembering. N.Y.: Cambridge University Press.

22. Wertsch, J. V. (1997). Narrative tools of history and identity. Culture and Psychology, vol. 3 (1), pp.5 - 20.